Родился Эффенди Мансурович Капиев

«ОСТАЮСЬ РЯДОВЫМ ДО КОНЦА»

Писатель и поэт Дагестана Эффенди Капиев родился в селе Кумух Лакского района. Отец его был кустарем-лудильщиком и гравером. В 1917 году семья из Ставрополя переехала в город Темир-Хан-Шуру (Буйнакск). Окончив там среднюю школу, Эффенди Капиев стал учителем русского языка в начальной школе села Аксай.

Затем учился в Ленинградском машиностроительном институте, который не окончил из-за болезни.

С 1931 по 1935 год Э. Капиев был ответственным секретарем писательской организации Дагестана. Сотрудничал в Даггизе, в газетах «Ёлдаш» («Товарищ»), «Молодой ленинец» (Пятигорск), «Дагестанская правда» (фронтовым корреспондентом во время Великой Отечественной войны). Национальные начала в творческой натуре Капиева органично сочетаются с большой русской культурой, он сам это сознавал и гордился этим. Его друг и редактор, журналист А. Колосков вспоминает: «Возник вопрос: Ты же дагестанец, Эффенди, а почему ты пишешь на русском языке? Наверное, на родном языке писать было бы легче? Он задумался и немного погрустнел.

– Да, я дагестанец, лак. Я люблю свой народ и его язык. Но русский язык для меня такой же родной, как и лакский. Почему я пишу по-русски? Потому, что русский язык – язык миллионов, а нас, лаков, горсточка. То, что я напишу по-русски, узнает и мой народ... Что же касается того, на каком языке писать легче, я думаю так: на всех языках писать одинаково трудно, если стараешься писать по-настоящему. Но я понимаю, найдутся люди, станут упрекать меня в измене родному языку. Я думал об этом...

Эффенди достал из ящика стола другую стопку листочков, также густо исписанных его убористым почерком.

– Вот послушай. Это будет нечто вроде дневника с заметками на полях.

И он прочитал – торжественно, будто произносил клятву:

– О, великий русский язык! Стою перед тобой на коленях. Усынови и благослови меня, но не как приблудного, а как найденного сына… Родившись немощным и принадлежа к самому маленькому, затерянному в горах племени, я обрел тебя, и ныне я не сирота. О, как могуча, как светла и задушевна твоя стихия!.. Без тебя нет и не было будущего, с тобой мы воистину всесильны!».

Эта запечатлевшаяся в памяти встреча с Эффенди Мансуровичем Капиевым имела место летом 1939 года в Пятигорске.

С 1939 года, живя в Пятигорске, он занимался изданием первого номера альманаха «Ставрополье» (тогда «Альманах»). Как вспоминает К. Г. Черный, на плечи которого легла работа по собиранию писательских сил вместе с И. Егоровым, И. Чумаком, А. Исаковым, С. Бабаевским, «Капиев был его душой, столько пристального и сердечного внимания уделял он каждому автору первого краевого писательского сборника».

Литературный труд Капиева основан на неизбывной любви к своей народной культуре. Он занимался собиранием народных песен и эпоса народов Кавказа.

Результатом такой деятельности стали сборники «Песни горцев» (1939) и «Резьба по камню» (1940), вышедшие в Москве. Переводы фольклорных источников отличаются точным следованием ритмике и образной системе подлинника. Это получается у него естественно и талантливо, потому что идет из самого детства. «Поскольку он третий ребенок, не было нужды специально для него сочинять сказки. Они были готовы, и в далеком горном ауле вместе с материнским молоком мальчик впитывал сказочную мудрость песен и песенную сладость сказок. На всю жизнь он их запомнил, и когда нужда погнала семью на чужбину, все оставил Эффенди там, в родном ауле: и детство босоногое, и друзей по играм, и могилы предков. Но песни и сказки народные он возил с собою всюду, и если ему приходилось возвращаться домой, то только за новыми песнями, за неуслышанными сказками».

В коротком предисловии к сборнику «Резьба по камню» поэт пишет: «Каменщики в горах – летописцы и поэты. Любя или ненавидя, возвеличивая или предавая позору, они высекают на камне историю своего народа. На краеугольных башнях крепостей, на сводах ворот старых и новых домов, на могильных памятниках героев я читал узоры и надписи моих отцов... Странно, что на языке легов понятия народной поэзии и резьбы по камню имеют общий корень. Разве живое слово сравнимо с резцом? Эту книгу песен дагестанских горцев я посвящаю скромным каменщикам – народным певцам моей страны».

Сам Эффенди Капиев в книге стихов «Резьба по камню» свое личное творчество и народную песню сплел в неразделимое единство. О рождении «Резьбы по камню» он рассказывал: «За много лет моей работы над горским эпосом у меня составилась целая книга оригинальных и полуоригинальных песен, которые возникли по инерции из творческой работы над фольклором...».

Вот одна из этих оригинальных песен, помещенных в «Резьбе по камню»:

Ты в сердце моем родилась,

как молодое дерево,

Распустила ветви,

выросла,

расцвела.

Я ждал плодов,

я в сладость их

и в свежесть их

уверовал.

Но яд,

но горечь их

меня с ума свела.

Мудрость поэтического мышления горских творцов слова выражена в названном сборнике в небольшом экспромте, передающем сюжет, характерный для фольклора любого народа и по содержанию (поэтическое творческое соревнование), и по приему параллелизма, который в горском фольклоре особенно выразителен.

СОРЕВНОВАНИЕ АШУГОВ

Первый ашуг

Что это, скажи, с небес до земли висит?
Что это, скажи, отцу утешать легко?
Что это, скажи, из рук в руки дают?

Второй ашуг

Это дождик от небес до земли висит;
Это дочь свою отцу утешать легко;
Это проданный товар из рук в руки дают.

Первый ашуг

Что это, скажи, в воде остается сухим?
Что это, скажи, в земле, не ржавея, лежит?
Что это, скажи, за птица в гнезде одна?

Второй ашуг

Это солнца луч в воде остается сухим;
Это самоцвет в земле, не ржавея, лежит;
Это сердце-птица есть в гнезде одна!

Из других песен выделим две, смысл которых специфичен именно для традиционного мышления горцев, которые ценят, во-первых, мужскую семейную и героическую преемственность, а во-вторых, особые родственные отношения горца с оружием, конем и родной землей.

Высохнет земля на могиле моей,
И меня ты забудешь, моя родная мать.
Прорастет могила кладбищенской травой,
И перестанут сестры обо мне вспоминать.
И слезы высохнут у любимой жены,
И по дальним тропам разъедутся друзья.
Только ты будешь помнить обо мне, мой сын,
Пока не ляжешь рядом мертвым, как и я...

***

Горяча ты, пуля, несущая смерть с собой,
Но не ты ли была моей верной рабой?
Тяжела земля, накрывшая навек меня,
Но не тебя ли я топтал копытами коня?
Холодна ты, смерть, над белым лицом моим,
Но не я ли был всю жизнь господином твоим?

Эффенди Капиев создал своеобразную энциклопедию удивительных горских песен и мудрых горских певцов. Но о своей собственной жизни, о себе самом и о биографии своей он мало писал. Может быть, он считал это неинтересным для других.

Или, может, он рассуждал точно так же, как и его знаменитый предшественник Маяковский: «Я – поэт, этим и интересен...» Эффенди, если и писал о себе, то вовсе не для того, чтоб рассказать о себе и показать другим, мол, вот я какой, а просто для того, чтобы отметить характерные черты жизни и быта горцев, с которыми ему пришлось сталкиваться, которые имели отношение к тому, о чем он пишет, которые так или иначе повлияли на его образное мышление. Жизнь его – это школа подготовки художника, школа проверки и испытания на прочность его характера и мастерства.

Главной книгой Э. Капиева называют цикл новелл «Поэт». Центральная фигура в нем – народный поэт Сулейман Стальский. Однако автор хотел, чтобы книгу воспринимали не как повествование о Сулеймане, а как обобщение представлений о том, каким должен быть поэт, рассказ о внутреннем мире творческой личности, глубоко укорененной в своем народе. «Это книга о народном поэте, – говорил Капиев. – Многое будет в нем от Сулеймана Стальского, но многое от Гамзата Цадасы и других дагестанских поэтов».

Тема книги огромна и по материалу, и по замыслу. Неграмотный крестьянин, родившийся в хлеву, рядом с буйволом, долго работавший батраком, певец маленького народа – выдающийся поэт, выражающий думы и мысли своего народа простыми и мудрыми стихами. Рассказы Капиева зачастую контрастны. От раздумчивого «запева», где Поэт – образ народного творца, отягощенного грузом славы, автор ведет к истории его жизни, к описанию скитаний юности, к становлению поэтического дара и поэтической программы. Будничные заботы, картины дружного труда, глубокие думы наедине с собой.

Отдельные новеллы о простых днях Поэта содержат неожиданную мудрость. Например, «Сказка». Сулейман вместе с двумя детьми, внучкой и соседским мальчиком, везет воду для жнецов на поле. Внучка требует рассказывать сказку, и Сулейман делает это, сочиняя ее на ходу и пересыпая забавный сказочный сюжет знакомыми всем событиями.

Получается одновременно и сама сказка, и то, что называется «сюжет рассказывания», сплетенные так тесно, что отличить их невозможно. Так складывались народные произведения на протяжении столетий, так рождается фольклор. Реальность и фантастика дополняют друг друга, гармонируя с настроениями героев, перемежаясь с психологически достоверными описаниями характера героя и его раздумьями. Или другая новелла «Времена года». Молодой герой Габиб пытается разгадать тайну поэта, представляя себе его всегда возвышенно настроенным. Его романтические иллюзии постоянно наталкиваются на прозу жизни, внутри которой очень глубоко прячется творческая тайна.

Осенью Сулейман сидит в одиночестве под солнцем, желтая листва кружится над ним.

«Вот оно, рождение песни, – думает Габиб. – Вокруг поэта осыпаются сады и, охваченные листопадом, не напоминают ли они ему о его старости? Голубые разливы туманов скопляются в их низовьях... О чем может думать поэт в такую минуту?.. О тленности человеческой судьбы? О величии смерти?» Но оказывается, Сулейман просто сладко спит, пригретый осенней солнечной теплотой. «Что ты ищешь, Габиб? – спрашивает Сулейман.

– Поэт не птица, хоть в груди он имеет птичье сердце. Да, да! Известно ведь, что птицы летают не столько силой своих крыльев, сколько силой своего сердца. Это ты запомни!

Что же касается меня, – ответишь прямо: времена года, мол, не мешали поэту Сулейману жить на земле. Таковы его качества. Простой старик с птичьим сердцем, которое – запомни – тем сильней, чем больше человек остается самим собой, то есть человеком».

Нет ничего необычного в облике и поведении Поэта. Он просто малая часть великого – своего народа, всей истории.

В 1942 году Э. Капиев уходит на фронт. Он находился там два года. Результатом стали двадцать записных книжек, в которых записаны отдельные эпизоды, мысли, стихотворения в прозе, думы по поводу увиденного. Капиев постоянно находился в рейдах, книжки пестрят названиями населенных пунктов Кавказа, где он побывал. Грозный, Новороссийск, Кизляр, Краснодар, станицы Савельевская, Ищерская, Стодеревская, Эльхотово... Он корреспондент «Дагестанской правды», газеты «Вперед, за Родину!», часто является участником военных походов и сражений. «Друзья мои! Мы живем в суровое, великое время. Оно настолько необычно и неповторимо, что каждая правдиво написанная строка сегодня принадлежит истории. Будем честны. Позор и презрение тому подлецу, кто сфальшивит, кто вздумает кривить душой. Будем честны перед своей совестью, ибо совесть наша отныне есть совесть свидетелей на суде, к которым будут обращаться грядущие люди»3. Но этот призыв не привел писателя к декларативности. Напротив, его записи показывают прежде всего человека с его настроениями, с его душой. «Удивительный вечер. Сидят на койке больные командиры в полутьме при лунном сиянии, сидят, обняв колени, окруженные белыми простынями, и поют задушевными полными голосами – все до одного – тяжелую, задумчивую песню.

Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном.

И, кажется, нет и ничего не существует в мире в этот предвечерний час, кроме этой мужской, раздольной и широкой песни. Ах, когда она кончится!.. Поют раненые и больные, тихо покачиваясь в согласном, самозабвенном ритме. Их лиц не видать, да и не надо – тем плотнее и непреодолимее окутывает сердце печаль. Ах, война, война!».

Это – стихотворение в прозе. Всеволод Вишневский определил смысл таких записей Эффенди Капиева: «...Это высокая правда о войне, правда, сказанная храбрым и честным человеком».

О направлении поисков Капиева, о том, как должна была зазвучать его военная проза, может дать понятие рассказ «Эпитафия». Его можно считать в какой-то мере законченным и по завершенности замысла и по отточенности стиля.

«Давно-давно, но не очень – всего лишь около ста лет назад – в этих местах, где остановил я сейчас коня, шли также беспощадные битвы. Правда, горы тогда выглядели куда девственнее, дорог не было, скалы и камни обступали путника на каждом шагу, глохли леса, и эта тропинка едва ли тогда вела в горы. Горы были неприступными и чужими. На противоположном склоне виднеются остатки старинной крепости. Сохранилась даже почерневшая от времени зубчатая стена (в одной из трещин ее проросла целая семья березок), сохранились треугольные темные бойницы, крепостной вал, какая-то груда кирпичей. Станешь в сторонку один в тишине – пустынная темная птица парит над тобой, конь дремлет, опустив уши, уйдешь мыслью в глубь времен, и кажется, что вырисовываются в тумане русские егеря, запыленные апшеронцы, ставшие во фрунт, кажется, слышишь призрачный барабанный бой, и комендант крепости, может быть, какой-либо Максим Максимыч, в горской папахе с добродушными русыми усами... Вот он выходит покурить трубку на крепостной вал и, став к нам спиной, щурясь, долго вглядывается в даль облаков, на застывшую в вышине темную птицу.

– О Петербург! За что я прикован к камням гибельного сего Кавказа? – кажется, шепчут его губы.

В ту пору шла жестокая война. Мои предки не на жизнь, а на смерть воевали с белым царем. Слово «русский» было тогда самым ненавистным, самым проклятым, и в бой с русскими шли мои отцы, засучив рукава суровых своих черкесок выше локтей, обнажив кривые сабли и обвязав шею смертным саваном, что означало, что они шли не на шутку, на газават, на смерть, на священную кровавую битву с русскими, в которой готовы погибнуть с честью, для чего и берут заранее с собой свои саваны.

Не мне, не мне писать об их удали. Они дрались и гибли, как львы! Но за что? Как странны, как бессмысленны на этой земле судьбы людей, как абсурдны и жестоки законы человечества! И, думая о прошлом, я медленно трогаю коня; конь, преодолевая дремоту, тихо поднимается по тропе. Я оглядываю черные руины некогда, быть может, знаменитой русской крепости в сердце гор, среди неприступных высоких скал, заросших лишаем и можжевельником. Ничто, ничто не нарушает тишины. Сама тишина звучит забвеньем, и зной осеннего сладкого солнца, кажется, входит в мою грудь. Вдруг на небольшой поляне я вижу в траве плоский ржавый камень. «Стой, мой конь!» При моем приближении в траве зашуршала ящерица. Я слез с коня. Это была очень старая могильная плита, наполовину вросшая в землю. Обломившийся каменный крест лежал тут же. Ни души вокруг, никаких признаков близости людей, – когда, кто, кем здесь погребен? С большим трудом раздвинув бурьян и очистив с плиты коросту желто-зеленого лишая я читаю обветрившуюся надпись. Эпитафия гласит: «Один я на чужбине среди каменистых скал.

Ни одной родной души не придет ко мне на могилу и в память мою этих слов не произнесет: «Мир праху твоему, Всеволод». А сбоку другая, старинными буквами, строгая надпись: «Здесь покоится прах поручика Апшеронского полка Всеволода Николаевича Грунина, умершего от ран в бою с горцами, 16 августа 1842 года. Покойному было 22 года».

Непонятное вещее дыхание как бы потрясло мою душу. Сто лет тому назад, ровно сто лет – этот русский умный юноша (ибо надпись-то, вероятно, высечена по его завету) погиб здесь в жестокой войне с моими отцами. Мои отцы считали его кровным, самым смертельным, проклятым врагом, и он тоже считал их чужими... Но что мне сказать о моих переживаниях? Странная судьба выпала на мою долю – как мне с ней быть? Сын гор, я душой и мыслями и всем моим существом русский человек, и без русского языка, без русской среды нет мне в жизни ничего родного.

Я срываю с головы свою шапку, становлюсь на колени перед могилой и шепчу: «Мир праху твоему, Всеволод. Это я, потомок твоих кровных врагов, произношу тебе, как родному: пусть твоя мысль встретится с моей мыслью – они братья. Пусть эта каменная земля, враждовавшая с тобой, не будет тебе жестка, родной мой, пусть она ляжет над тобой мягче перины, пусть будет сон твой мирным, как эта тишина... Твоя молодая кровь, пролитая на этих скалах, впиталась в почву, и ты видишь – взросло новое племя, в жилах моих течет частица и твоей крови, брат мой. Отщепенец ли я? Не знаю! Но все же спасибо, спасибо тебе! Родная душа пришла на могилу, и, как видишь, на твоем русском языке говорит она тебе: «Мир праху твоему, Всеволод». И за себя, и за своих предков... Спи спокойно! Идет война. Снова в горах звучит эхо выстрелов, но война эта куда зловещее и грандиознее, чем та, в которой ты погиб. Как странны, как бессмысленны судьбы людские, но зато закономерны судьбы народов».

Вот еще некоторые записи:

«Взята станица. Все разрушено, все растерзано. Станица пуста, и на улице торчит только одна-единственная печь. И вот бойцы на ходу пристроились к ней и пекут хлеб для своей части. Прямо на улице, в снегопад и метель».

* * *

«Мы входим в город и где-то на окраине, в полуразрушенном двухэтажном здании, устраиваемся на ночлег. Холодно, темно, сыро. Над нами, вероятно, ютятся жильцы и всю ночь напролет какой-то плотник, хозяин дома, что ли, строгает и строгает, мешая нам спать. В городе мы задержались несколько дней и по вечерам, возвращаясь сюда на ночлег, с изумлением снова слушали все те же звуки над головой – скрип, шуршанье фуганка и ритмичный стук. Что за неутомимый плотник? Когда он отдыхает? Днем и ночью, днем и ночью строгает и строгает, точно задался целью вперекор всему восстановить весь город, точно вступил в единоборство с войной: ты, мол, разрушай, а я буду восстанавливать – посмотрим, кто кого. Глубокой ночью и на заре мы просыпались все от того же звука. «Богатырь – и только!..» – восхищались мы.

Наконец однажды, не выдержав, – признаться, с некоторой злобой, – мы поднялись на второй этаж с целью посмотреть на этого великана, сказать ему, чтобы он хоть с полуночи давал нам спокойно отдохнуть. Мы постучались. Тишина. Плотник увлечен своим трудом, и шуршит и стучит фуганок. Мы рванули дверь...

Полумрак. На остывшей печи мерцала плошка. Комната была пуста. Когда глаза наши привыкли к сумрачному свету, мы вдруг увидели в углу, на тюфяке, худую, изможденную маленькую женщину, которая не замечала нас. Она спала, прикорнув с закрытыми глазами возле печки. Рука ее механически покачивала детскую люльку, а в люльке еле слышно пищал больной ребенок. Это была мать. О боги! Мы, пораженные, стояли молча у порога и потом, бесшумно закрыв за собой дверь, на цыпочках спустились к себе. Мать... Бессмертный богатырь наш. Сколько молитв послали мы тебе в эту ночь!»

* * *

«Бригада морской пехоты после жестокого штурма заняла станицу Эльхота. Там в дымящихся развалинах была найдена маленькая девочка лет трех, которая не могла от ужаса выговорить ни слова. Это была единственная живая душа во всей станице.

И бойцы решили взять девочку на воспитание. Назвать ее Эльхота. Отчество дать по имени командира бригады – Анатольевна, а фамилию по названию бригады – Морская.

Эльхота Анатольевна Морская.

Это прекрасная старая традиция русского воинства. Например, Нижегородский полк имел свою воспитанницу, и солдаты взрастили и выдали замуж с приданым какую-то девочку-турчанку, найденную в развалинах Эрзрума...»

* * *

«Вот эпизод чисто горной войны.

Небольшая извилистая речка служит рубежом между нашей и немецкой обороной.

Русло реки бугристое, во многих местах заросло кустарниками, деревцами, кое-где голо и покрыто мелкими, прозрачными озерками...

Шумит вода. Далеко за руслом сидят в окопах немцы. Это было где-то под Нальчиком.

И вот однажды, темной ночью, наш командир посылает бойца на ту сторону за «языком». Боец перешел вброд речку и исчез в темноте.

В эту ночь моросил дождь, к утру пошел настоящий ливень. Маленькая горная речушка вышла из берегов и затопила все русло. Вместо реки наутро люди увидели мутное, кипящее море, из которого кое-где торчали верхушки кустарников и небольшие косматые островки... Бойца нет. День, другой, третий. Решили, что погиб...

Но вот на пятый день на одном из островов наша разведка заметила какое-то движение. Река к тому времени снова обмелела. Добрались ближе. И что же? Там за камнями сидело двое голодных и выбившихся из сил, еле живых людей. Один немец, другой русский. Оба были одинаково безоружны... Они сидели, мирно поглядывая голодными глазами то на запад, то на восток. Кто первый заметит их – немцы или русские? Не понимая друг друга, объясняясь только руками, каждый думал о своем: они мучительно ожидали и боялись спасения, ибо спасение – это, как жребий, сулило одному из них гибель, другому – жизнь.

Оказалось потом, что русский был тот самый боец, который был послан за «языком» в ту памятную ночь. Он в точности выполнил задание, ночью подкараулил зазевавшегося немца и, закрыв ему рот папахой, оттащил к реке. Он с трудом поволок его вброд, когда река начала вскипать и подниматься. Дальше он вынужден был выпустить его, и они спасались порознь, а потом все эти четыре дня сидели вместе на островке, окруженные клокочущим, стремительно несущимся потоком».

* * *

«Остаюсь рядовым до конца. Принципиально. Хотя, правда, это и очень трудная задача. Страшная профессия».

Эффенди очень любил лакскую пословицу: «На дне терпенья оседает золото». Эту пословицу можно отнести и к его жизни, полностью отданной своему народу.

Т. К. Черная

// Ставропольский хронограф на 2009 год. – Ставрополь, 2009. – С. 27–33.