Родился Георгий Адольфович Георгиевский

Георгиевский Георгий Адольфович

Русский советский режиссер, актер.

Родился 11 июня 1907 года в семье известного русского актера А. Г. Георгиевского.

Сценическую деятельность начал в 1925 году в Ростове как актер, несколько лет работал в Нижегородском театре под руководством Н. И. Собольщикова-Самарина.

Первая режиссерская работа – в Свердловском драматическом театре (1933 год).

Работал в Баку, Кирове, Тбилиси. Член ВКП(б) с 1939 года.

В 1942–1953 и в 1958–1967 годах – главный режиссер Калининского драмтеатра.

В 1953–1958 годах – главный режиссер Ставропольского драматического театра.

В 1962–1967 годах – руководитель филиала школы-студии МХАТ при Калининском областном драматическом театре.

В 1967–1977 годах преподавал в Московском институте культуры.

Заслуженный деятель искусств РСФСР (1950).

Народный артист РСФСР (1963).

Ушел из жизни 6 мая 1979 года.

По материалам сайта: http://www.kino-teatr.ru/

В. Фоменко: [Виктор Григорьевич Фоменко (1927–2003), народный артист России, почетный гражданин г. Ставрополя].

Вся моя актерская жизнь прошла в Ставропольском драматическом театре. Я работал там до Георгиевского и уже более двадцати пяти лет работаю после него. У нашего театра всегда была хорошая репутация, он знал сильных режиссеров-профессионалов. Но Георгиевский был личностью, был особым явлением.

Вспоминаю, как он появился у нас, его первую встречу с коллективом. Мы были о нем уже наслышаны и ждали программной речи, широковещательных деклараций, а он долго молчал, вглядываясь в лица, и потом сказал буквально несколько слов насчет того, что строительство театра – дело долгое, кропотливое, будем его делать. С самого начала возникло «мы», и потом иначе уже не бывало. Он никогда не работал на одного себя, он отвечал за всю афишу, за каждого актера, за любое «чепе» в театре, даже за то, в чем совершенно не был повинен. Он был влюблен в свою труппу, знал, что каждый из нас может и чего не может, и ошибался только в сторону преувеличения наших способностей, ставя порой перед исполнителями непосильные для них задачи. И если что-то не получалось, он мучился и казнился, хотя сознавал, что бывают неудачи более поучительные, чем самый большой успех.

Своим примером, верой в театр, его актеров, критическим отношением к себе, к своей работе, тактом в оценке работ очередных режиссеров он благотворно влиял на коллектив. Двери его кабинета, выходившего в актерское фойе, как правило, были открыты настежь, и туда мог зайти кто угодно и когда угодно, – не было секретарши, не было приемных часов. Если кому-нибудь нужно было поговорить с Георгием Адольфовичем наедине, этот кто-то сам захлопывал двери, чтобы по окончании разговора снова их распахнуть.

Георгиевский очень быстро отучил актеров скандалить, кичиться заслугами, требовать ролей. Роли были у всех, и их с благодарностью принимали, даже маленькие, бессловесные, ибо работа с Георгием Адольфовичем была и настоящей школой, и увлекательным творчеством, и гарантией человеческого обогащения. Любая склока пресекалась им в зародыше и без всяких усилий с его стороны. Был, помню, случай, когда два актера поругались как раз возле его кабинета. Он вышел оттуда с глазами, метавшими искры смеха, и стал с видимым удовольствием наблюдать за спорящими, пока под гипнозом этого взгляда те не сникли и не разошлись восвояси.

Нарушители дисциплины при Георгиевском чувствовали себя весьма неуютно. Он не издавал грозных приказов, которые обычно проскакивают мимо сознания, не разбрасывал выговоров направо–налево. Он просто беседовал с нарушителем, очень мягко, хотя и укоризненно, выбрав для этого определенный момент, когда вызванный в кабинет, скажем на три пятнадцать, уже добрый час протомился под дверью (для этого случая – закрытой), и самое это неудобное положение при насмешливом и молчаливом сочувствии проходящих через фойе воспитывало больше, чем любое взыскание.

Георгий Адольфович был на редкость демократичен, обращался даже с младшими из нас по-товарищески; он всем в театре говорил «ты», но это не обижало, так как не несло в себе и тени неуважения или кичливости. А вот когда человек был ему неприятен или он был недоволен кем-то, он сразу переходил с ним на «вы», и тот, с кем это случалось, начинал терзаться, судорожно соображая, что он сделал дурного, в чем провинился перед главным режиссером и театром.

Нужды театра, интересы театра были мерилом всех принимаемых Георгиевским решений, всех оценок. Однажды он вызвал меня в кабинет и попросил приготовить монолог Белугина из «Женитьбы Белугина» Островского и Соловьева. «Получится – буду ставить, не получится – откажусь от этой идеи», – сказал он. Я ответил, вроде бы – скромно, что не претендую на эту работу, и получил немедленную отповедь: «А мне не важно, на что ты претендуешь, на что не претендуешь. На тебя претендует театр как возможного исполнителя роли, – вот главное». Это кредо было для него незыблемым.

Он иногда бывал резок. Снимал с роли. Громил за внутреннюю ее непроработанность, за штукарство, за монотонность, за сантимент. Моя первая встреча с ним грозила обернуться для меня драматически – он не принял меня в роли Ленского («Раки» С. Михалкова), о чем сказал со всей прямотой, дав пять дней на то, чтобы перестроить образ. Видимо, я с этим справился, потому что Ленского сыграл. А он ценил способность и желание актера отказываться от наработанного ради иного, более верного, и с тех пор стал активно занимать меня в спектаклях.

Его режиссура была эмоциональна, и того же он требовал от актеров. Он ненавидел игру без затрат, без нерва, без живого чувства. «Инфаркта не будет!» – эта придуманная им ироническая фраза была высшим осуждением в его устах. Но если актер от природы не был наделен темпераментом, зато имел другие достоинства, Георгий Адольфович всякий раз находил такое переключение образа, при котором самый характер человека словно бы не требовал бурных проявлений. Возникало другое решение, зачастую не менее интересное.

Так, в частности, бывало с нашим ведущим артистом Н. Никольским. В спектакле «Накануне», например, сдержанность Никольского-Инсарова объяснялась его положением эмигранта в чужой стране, условиями конспирации. В «Иване Рыбакове» Рыбаков-старший был в исполнении Никольского не боевым генералом, но, скорей, педагогом академии или штабистом; это была роль-размышление, тревога за судьбы младшего поколения. В «Последней остановке» Ремарка обер-шарфюрер Шмидт Никольского выглядел злобным, но умным врагом, давно осознавшим неизбежность поражения гитлеровской Германии. И это был не только актерский, но еще и режиссерский акцент.

Репетируя новый спектакль, Георгиевский обычно строил его широко, крупными мазками, потом с помощью «перемычек» соединял между собой наработанные большие куски. Он никогда не заковывал актера в жесткий каркас установленной формы, поощрял импровизацию, охотно использовал находки и предложения участников постановки, так что у многих из них создавалось впечатление, будто роли свои они целиком сделали сами. Георгий Адольфович умел разговаривать с творческим составом на присущем ему языке – нигде не зарегистрированном языке театра. Замечания были метки, разбор сопровождался показом, необидной имитацией, так что актер и сам смеялся, осознавая свою ошибку. Но тут же Георгиевский объяснял, как выправить положение, был конструктивен в своих суждениях, а не только отвергал не идущее в дело.

В его постановках были яркие режиссерские и актерские детали, в которых или концентрировался смысл происходящего, или давался новый толчок действию, или заключалось нечто, метко характеризующее эпоху. Иногда и самые спектакли потом забывались, а эти образные детали помнились. Помнились точные, остроумные подсказы актеру и целые фигуры, «сочиненные» Георгиевским для спектакля.

В «Американской трагедии» я играл роль «человека с фиалками», о котором у Драйзера есть только упоминание. В нашем спектакле «человеку с фиалками» были отданы все интермедии. Бульвар, скамейка, идут прохожие, а крупный, сильный человек (тут работала моя фактура), словно не надеясь, что кто-нибудь купит его товар, протягивает прохожим свои букетики, произнося одно только слово: «Фиалки». Получилась фигура, типичная для буржуазной Америки, – безработный усиливал социальный фон спектакля. «Человека с фиалками» отмечали во всех рецензиях.

Природу образного мышления Георгиевского характеризует и такой факт. В «Огненном мосте» Б. Ромашова я играл Мазюру, матроса поры гражданской войны – перепоясанного пулеметными лентами, в лихой бескозырке, с маузером и прочими атрибутами времени. На репетиции в надлежащий момент я взял своего противника «за грудки» и довольно сильно тряхнул. Вдруг слышу из зрительного зала бас Георгиевского: «Ерунда! Попробуй иначе как-нибудь!» Я погрозил партнеру кулаком. «Нет, не то. Погрози ему пальцем!» Опять нет. «А ну-ка попробуй погрозить ему мизинчиком!» И актеры в зале буквально грохнули, так это оказалось выразительно, так точно передавало моральное превосходство этого неграмотного парня над рафинированным белым офицером и особый матросский шик героя.

При Георгиевском в театре кипела жизнь. Учеба, лекции, творческие диспуты, собрания проходили не формально, но действительно волновали людей. Неудивительно, что от него не уходили даже те актеры, которых занесло в Ставрополь случайным ветром; а о прямых выучениках Георгия Адольфовича и говорить нечего. Иным из нас предлагали лучшие условия в других театрах, но мало кто шел на эту приманку. Я был тогда молодым актером и получал очень маленькую зарплату, а играл центральные роли, героев. Неудивительно, что время от времени я получал приглашения, очень лестные для меня. Однажды я пришел с очередной телеграммой-приглашением в кабинет к Георгию Адольфовичу и с обидой сказал: «Вот!.. А вы меня не цените!» На что услышал: «Не валяй дурака! Деньги, квартира, звания – все это будет... А сейчас ты еще не артист, а только на подступах к тому, чтобы им стать. Не спеши! Не продавай себя, свои данные, свое сырье! Продавать будешь продукцию. А что тебе пишут и о тебе пишут – храни на память, в старости и посмеешься и порадуешься, что сохранил благоразумие».

Теперь, по прошествии многих лет, я рад, что в конечном счете его послушался. По сей день я являюсь членом труппы, костяк которой сформировался еще при Георгиевском, и этот костяк держит театр, знавший после ухода этого режиссера и не очень хорошие времена. Что-то он заложил в нас такое, что не выветривается с годами, а продолжает согревать даже теперь, когда его нет не только с нами, но вообще на этой земле.

Говорят ставропольцы: В. Фоменко // Посвящение в режиссеры: Г. А. Георгиевский. – М., 1987. – С. 110–113.